— Мы нанесем тебе рану, которую намного труднее будет исцелить, Алия и я, — сказала Ганима. — Давайте его побыстрее сюда — если он поедет. И, возможно, он поедет. Станет ли он подозревать ребенка моих нежных лет? Давайте разработаем формальную церемонию обручения, чтобы потребовать его присутствия. Предусмотрим в церемонии возможность для меня остаться с ним наедине… Всего лишь на одну-две минутки…
Ирулэн содрогнулась при этом свидетельстве, что Ганима, в конечном итоге, Свободная с головы до пят, ребенок, по кровожадности ничем не отличающийся от взрослого. В конце концов, детям Свободным не привыкать было добивать раненых на поле боя, избавляя женщин от этой поденщины, чтобы они могли собирать тела и отволакивать их к водосборникам смерти. И Ганима, говоря как истинное дитя Свободных, продуманной зрелостью своих слов нагромождала ужас на ужас, древнее чувство вендетты аурой исходило от нее.
— Решено, — сказала Алия, борясь со своим голосом и выражением лица, чтобы они не выдали ее радости. — Мы подготовим формальную грамоту о помолвке. Мы заверим ее подписями надлежащих представителей Великих Домов. Фарадин никак не сможет сомневаться…
— Он будет сомневаться — но приедет, — сказана Ганима. — И при нем будет охрана. Но ведь никто не подумает охранять его от меня.
— Ради любви ко всему, что для вас старался сделать Пол, запротестовала Ирулэн, — давайте по крайней мере представим смерть Фарадина несчастным случаем, или как результат внешней озлобленности.
— Я с радостью покажу мой окровавленный нож моим собратьям, — сказала Ганима.
— Алия, умоляю тебя, — сказала Ирулэн. — Откажись от этого опрометчивого безумия. Провозгласи против Фарадина канли, все, что…
— Нам не требуется формальное объявление вендетты против него, сказала Ганима. — Вся Империя знает, что мы должны чувствовать, — она указала на свой рукав. — Я ношу желтый цвет траура. Когда я сменю его на черный — цвет обручения у Свободных — одурачит ли это кого-нибудь?
— Молись, чтоб это одурачивало Фарадина, — сказала Алия. — И делегатов от Великих Домов, которых мы пригласим засвидетельствовать…
— Все и каждый из этих делегатов обратятся против вас, — сказала Ирулэн. — Вы это знаете!
— Превосходное замечание, — сказала Ганима. — Тщательней подбирай делегатов, Алия. Нам нужны такие, от которых мы не прочь будем потом избавиться.
Ирулэн в отчаянии взметнула руки, повернулась и выбежала вон.
— Держи ее под пристальным наблюдением, на случай, если она попытается предупредить своего племянника, — сказала Ганима.
— Нечего учить меня, как устраивать заговоры, — и Алия последовала за Ирулэн, но более медленным шагом. Наружная охрана и ждущие советники шлейфом потянулись за ней — как песчинки во всасывающем вихре поднимающегося червя.
Ганима печально покачала головой, когда дверь закрылась, и подумала:
?Как и полагали бедный Лито и я. Великие боги! Я бы хотела, чтобы тигр убил меня, а не его».
Глава 41
Многие силы стремились к контролю над близнецами Атридесами, и, когда было объявлено о смерти Лито, движение заговоров и контр-заговоров покатилось по нарастающей. Отметьте соответственные мотивировки: Бене Джессерит боялся Алию, взрослую Богомерзость, но все так же нуждался в генетических характеристиках, носимых Атридесами. Церковная иерархия Аудафа и Хаджжа понимала лишь, что контроль над наследницей Муад Диба подразумевает власть. КХОАМ хотел доступа к богатствам Дюны. Фарадин и его сардукары мечтали вернуть былую славу Дому Коррино. Космический Союз боялся равенства: Арракис = меланж, но без спайса они не смогли бы водить свои корабли. Джессика хотела исправить то, что сотворило ее непокорство Бене Джессерит. Немногие думали спросить о том, каковы их планы, самих близнецов — пока не стало слишком поздно.
Книга Креоса.
Вскоре после вечерней трапезы Лито увидел, как мимо дверной арки его помещения прошел человек, и ум Лито последовал за этим человеком. Проход оставался открыт, и Лито было видно там некое оживление, корзины со спайсом, провозимые мимо, три женщины в изысканных одеждах не с этой планеты, сразу обличавших в них контрабандистов. Человек, привлекший внимание Лито, не отличался бы ничем особенным, не иди он походкой Стилгара, намного помолодевшего Стилгара.
Именно эту особенность походки и отметил его ум. Осознание времени переполняло Лито, словно звездный шар. Ему были видны бесконечные пространства времени, но для того, чтобы понять, в каком же мгновении пребывает его собственное тело, ему приходилось втискиваться в собственное будущее. Многогранные жизни-памяти приливами и отливами вздымались и опадали в нем, но теперь все они были в его подчинении. Они были как волны на морском берегу, но если они поднимались чересчур высоко, он приказывал им, и они отступали, оставляя после себя лишь царственного Харума.
Снова и снова вслушивался он в эти жизни-памяти. Каждая — как суфлер, высовывающий голову над настилом сцены, чтобы подсказать важную реплику поведения актера. Во время этой умственной прогулки пришел и его отец, сказав: «Ты — ребенок, стремящийся стать мужчиной. Когда ты станешь мужчиной, то тщетно будешь стремиться стать тем ребенком, которым был». Все это время его тело терзали блохи и вши — за старым съетчем был плохой уход. Никто из прислуги, приносившей ему обильно сдобренную спайсом еду, как будто и внимания не обращал на этих тварей. Что, у этих людей иммунитет против них, или они прожили здесь так долго, что им наплевать на подобное неудобство? Кто же эти люди, собравшиеся вокруг Гурни? Как они сюда прибыли? Джакуруту ли это? Его многочисленные памяти давали ответы, ему не нравившиеся. Отвратительные люди, и Гурни — самый отвратительный из всех Хотя; дремлющее в ожидании под уродливой поверхностью, здесь было разлито совершенство.
Частично он понимал, что связан узами спайса, ощущал эти оковы в обильных дозах меланжа в каждом блюде. Его детское тело хотело взбунтоваться, в то время как ум его неистово носился сквозь непосредственную реальность памятей, уводящих за тысячи геологических эр. Ум его вернулся из этого путешествия, и он усомнился, действительно ли тело так и оставалось на месте. Из-за спайса его ощущения смешались. Он чувствовал давление самоограничений, громоздящихся на него, как будто плоские барханы дюн бледа медленно поднимаются все выше у пустынной кручи. И однажды через вершину кручи потечет несколько струек песка, затем еще, еще и еще… И только песок будет глядеть в небо.
Но под ним все равно останется каменная круча.
«Я все еще в трансе», — подумал он.
Он знал, что скоро попадет на распутье жизни и смерти. Его тюремщики снова и снова ниспосылали его в околдованность спайсом, неудовлетворяемые ответами, получаемыми при каждом повторном испытании. И всегда ждал со своим ножом коварный Намри. Лито были ведомы бесчисленные прошлые и будущие, но ему все еще предстоит выяснить, что же удовлетворит Намри… или Гурни Хэллека. Они хотели чего-то помимо его видений. Распутье жизни и смерти соблазняло Лито. Его жизнь, он понимал, должна будет приобрести какое то внутреннее значение, которое вознесет его над обстоятельствами его видений. Думая об этом требовании, он ощутил свое внутреннее существование как нечто истинное, а внутреннее — как пребывание в трансе. Это его ужаснуло. Он не хотел возвращаться в съетч с его блохами, Намри, Гурни Хэллеком.
«Я трус», — подумал он.
Но трус, даже трус, может умереть мужественно, с красивым жестом напоследок — единственным, что ему остается. Где же тот красивый жест, способный опять превратить его в единое целое? Как он может выполнить то, чего требует Гурни — очнуться от транса и видений ради открытого мироздания? Без этого превращения, без пробуждения от бесцельных видений он сам себя подвергает остаться пленником до конца своих дней. Его выбор совпадет с выбором его тюремщиков. Где-то он должен набраться мудрости, внутреннего равновесия, которое отразилось бы на мироздании и вернуло ему образ спокойной силы. Только тогда он сможет отыскать свою Золотую Тропу и жить в коже, которая будет не его собственная.